Утро упало в тихую пустоту улиц. Но что изменится от этого в моей душе... Всю жизнь меня жгло одно стремление: к смерти... Только в исчезнувшем раннем детстве я любил жизнь. Стук моего сердца наполнял тогда мое сознание, и я не знал ничего, кроме этого стука. Мое сердце казалось мне мячиком, с которым можно затевать вечную игру... А потом: смерть повела меня, как слепого ребенка... Это началось с того, как стали тяжелеть мои мысли. Раньше они были светлые и служили определенной цели. А теперь я понял, что они сами по себе и не имеют предназначения. Поэтому я очень не люблю думать. А когда нет мыслей, и в сознании чисто, как в душе птицы, особенно ясно видишь поток внутренней силы, влекущей тебя помимо твоей воли к своему берегу — к смерти. Так вот, то, что находится внутри нас, наше сокровенное!

С этих пор я особенно полюбил не столько саму смерть, иначе я бы давно ушел, сколько сознание смерти.

Именно сознание смерти, потому что сама смерть что это такое?! «Когда нас нет — есть смерть, когда есть мы — нет смерти», — а мысль о смерти, о, это совсем другое, это жизнь, это визг, это слезы, и я настаиваю, что надо жить во смерти, каждую минуту сознавая ее, копошась в ней, как в любимой женщине. Человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти.

Итак, сознание смерти заменило мне жизнь.

Вот и сейчас, в этот весенний день, в этом раскачивающемся мире, как ветер, я вышел на улицу, чтобы смерть опять повела меня в свою утреннюю прогулку. И все вокруг опять стало таким хрупким и потусторонним, как будто стеклянная кровь пролилась по ветвистым жилам мира... О, Господи, заверну лучше на мост, к реке... Я ловлю встречных людей в уютное гнездышко моих мыслей о гибели. И они становятся не такими, какими кажутся на первый взгляд: женщина, покупающая в ларьке капусту, стоя мочится тихими спазмами страха. Я люблю ее тело, потому что оно вздрагивает от прикосновений смерти... А девочка, оборванная, замусоленная девочка, разве она бежит играть в классики — нет, она просто скачет навстречу своему уничтожению.

И ее тело, напоенное жизнью, еще больше напоено Великим Отсутствием.

Это Отсутствие сказывается в каждом ее движении, в ее застывании, в ее мольбе...

Бедная скелетная крошка! Поцелуй свою будущую могилку. Да, да!.. Я еще в детстве — а жизнь уступила в моей душе смерти, когда мне было семь лет, — очень любил играть вокруг своей будущей могилки.

Я строил ее из песка или глины, ставил жалкий детский крестик из палок и играл около нее в прятки. Мама порола меня за это... Но хватит о прошлом.

Особенно я люблю есть, думая о смерти. Я прохожу мост, захожу в разукрашенную хохотом столовую. Хорошо в уголку пить сок и знать, что ты скоро растворишься в неведомом, как темный сок растворяется в тебе.

Господи, посмотреть бы на мух у стены...

Мелькание, мелькание и мелькание... Сознание смерти делает меня легким и нетронутым, и я прохожу сквозь мир, как сквозь воздух. Хорошо жить умершему. И мысли становятся как звон колокольчиков.

Представьте себе, потому что я мертв, я сделал карьеру. Хотя мне всего 34 года, но я заведую отделом. И это потому, что мне все безразлично. Сознание смерти легко проводит меня сквозь жизненные сгустки, дальше, дальше, туда, к концу. Бедненькие живые поросята, мои сослуживцы, как они извиваются, стараясь добиться лучшего положения. Но у них ничего не выйдет. Хе-хе... Они вертятся вокруг себя и кусают зубами воздух. Потому что у них нет той холодной вечной силы — сознания смерти. И мне безгранично все равно, кем я буду, а им — нет...

Вспоминаю, что даже утром, в постели, тронутый пробуждающейся влагой жизни — с первым же рассветом сознания! — мысль о смерти обжигала мое тело.

Наконец я допиваю свой сок. Я всегда очень аккуратно одет, как покойник, в наглаженном, выхоленном костюме, в безупречном воротничке и при галстуке.

Смерть в отличие от жизни должна быть прилична.

И все же жизнь хороша! Не надо думать, что я не люблю жизнь. Просто смерть я люблю еще больше.

А жизнь-то я люблю, скорее, не саму по себе, а в ее связи со смертью.

Вот и сейчас, как приятно слушать болезненно-родной, до ужаса всепоглощающе-реальный стук своего сердца и знать, что оно остановится. Да, да, не будет всепоглощающей реальности!

Тсс-с! Вот я толкаю ботинком ленивую кошку. Солнце бьет мне в глаза. Здравствуй, мама! Где ты сейчас, после своей гибели?! Пока.

Я иду дальше. Все сторонятся моего безупречного костюма.

Должен сказать, что за мою духовную карьеру я очень многое и разнородное перепробовал. Ницшеанство, богостроительство, экзистенциализм... и так далее, и так далее, не перечесть. Сознание смерти пряталось где-то в глубине, пока я пробовал... Но... Какое-то странное недоверие ко всему, что существует, отталкивало меня от «спасения»... «А не послать ли все к черту!» — думал я.

И темная, иррациональная сила выбрасывала меня подальше от всего, туда, вглубь, где ничего нет.

Почему мне все, в том числе религиозные пути, хотелось послать к черту?.. Я овладевал любым видом «спасения», но после того, как овладевал им, сразу уходил в сторону или в какую-то бесконечность.

И почему мне был так приятен самый безысходный пессимизм? Откровенно говоря, самое скверное, что я испытывал в жизни, — это чувство счастья. Испытывал я его очень редко, и всегда у меня бывал тяжелый осадок на душе.

Мне становилось не по себе, явственно хотелось сбросить эту тяжесть с сердца.

Наоборот, когда я знал, что все кончено, когда ни в личном, ни в мировоззренческом плане не было никакого спасения, когда я сознавал, что человечество — обречено, а жизнь — абсурд, галлюцинация Дьявола, именно тогда во мне все было так приглажено, крепко склеено, что я даже физкультурой на радостях начинал заниматься.

Может быть, я так ненавидел жизнь, так хотел гибели всеобщему, что ради этого готов был поступиться личной гибелью?!

Или мне не хотелось торжества какого-либо «спасения», потому что это было бы торжество идеи извне надо мной, а я никак не мог этого допустить, лучше уж тотальная, всепожирающая яма, где все равны перед смертью.

Наконец, может быть, моя любовь к себе настолько безгранична и абсолютна, что в жутких рамках земной жизни она никогда не сможет реализоваться полностью, отсюда и раздражение, и болезненное стремление найти выход там, по ту сторону существующего. С другой стороны, сама жизнь так третирует эту любовь к себе и загоняет в угол, что неизбежно нарастает протест.

Поэтому возможно, что самоубийство — высшая форма любви к себе. Между прочим, меня всегда интересовало самоубийство из-за пустяка: вот, допустим, вам наступили на ногу в троллейбусе, а вы — из абсолютной любви к себе — не стерпели, пошли и повесились где-нибудь в подворотне напротив троллейбусной остановки. Ведь отомстить самому наступившему — это далеко не абсолютно, а скорее даже наивно, ведь факт вашего «ранения» не исчезнет, и мировой закон, по которому вам могут причинять боль, тоже не исчезнет, если даже вы застрелите «обидчика». Поэтому когда вам наступят на ногу — рекомендую повеситься, и как можно скорее, с порывом, чтоб опротестовать все мировые и даже физические законы! Из исступленной любви к себе-с! А недурно-с.

Ну хватит об этом. Причины стремления к смерти неисповедимы. Не берусь определить точно: темна вода. Но последнее время я все «спасения» уже окончательно отбросил, и меня все неудержимей стало тянуть в яму.

Часто я сидел перед зеркалом и рассматривал собственное лицо... Тсс! Тсс!.. Я сейчас переживаю это, как настоящее. Вот линии бровей, вот лоб, вот глаза, это ведь не брови, не глаза, не рот, а я, я, я, я... Но мое «я» хочет убить себя... убить... убить... Опять влечет та самая, скрытая сила... Унести... Унести себя... Куда-нибудь подальше... туда, в яму... Неси меня мое «я»... Ау... Ау...

Не знаю, чем бы кончились эти сцены... Один раз меня прервал телефонный звонок из министерства.

А потом, потом... Потом появился новый, чудовищный по своей остроте вид самоубийства: я влюбился... Эта смерть длится и сейчас... Зовут эту девочку Наташа... Почему именно она? Потому что она наиболее соответствовала моим представлениям о смерти.

У нее был очень изломанный, болезненный вид — и собственный мир, тайный, жестокий немного мне близкий...

И этого было достаточно, чтобы возбудить абстрактное, нездешнее чувство; относительная духовная близость дала первый толчок, а там чувство уже существовало само по себе, и именно в нем я нашел то, что искал: смерть... Я совсем потерял связь с видимой реальностью... Чувство уводило меня далеко от жизни; оно напоминало пирамиду, уводящую в черную бездну неба, какое-то заигрывание с непостижимым.

Часто во время странных вечеринок, забившись в угол, не понимая, что происходит, я следил за Наташей... И тайная недостижимость любви — любви в высшем смысле этого слова — мучила меня... Я чувствовал, что мое «я» выпито каким-то странным, трансцендентным чудовищем или отторгнуто от меня и поднято над миром, поднято в какую-то стихию Недостижимого.

И именно за это чувство Недостижимого, вдруг возникшее на простом земном пути в будущем, может быть, самой банальной любовной истории, а сладостно-мертво уцепился.

Это легкое, мимолетное прикосновение мистической тайны, этот поданный знак об ирреальном говорил мне о том, что вот теперь наконец надо свести счеты с жизнью. Мое чувство, до дна обнажившее тщетность всего лучшего на земле, ясно говорило мне: пора.

Надо было крепко, со здравым рассудком, рационально держаться за этот момент.

Ведь могло перепутаться: девчонка была нежна, одинока, мог бы завестись романчик, и тогда знак исчез бы, как видения монахов. (Ведь я, что совсем странно, и по-человечески, то есть не только как вид смерти, любил и люблю Наташу.)

Я тогда так и положил: чтобы растянуть самоубийство надолго, чтобы вдоволь наумираться, нам надо встречаться пореже. А потом взрыв — и конец.

Да и началась-то моя любовь недавно: всего месяца три назад... Но Наташенька почувствовала кое-что, хоть я и пытался скрыть... Ах, как играет моим сердцем черная, сумасшедшая сила... Бейся, колокол... Она потянулась ко мне... Робко, одиноко и нервно... Точно метнулась в танце с самой собой... Но ей-то, наверное, хотелось любви, пусть и духовной, но и человеческой, полнокровной, а мне — только смерти.

Психологически я заглушал ее первый, безгранично одинокий, женский писк; кажется, раньше ее сильно обижали как женщину, относясь к ней только грубо физически... И вот теперь ей казалось: появилось что-то настоящее, полноценное, радостное, но и заглушал в ней это в самом зародыше уже с другой стороны, со стороны смерти. Я холодно останавливал ее своим пустым, безжалостным взглядом... В самом начале... Еще не было никаких движений, могущих разрушить ирреальное... Еще можно было умереть... О, ее тело казалось мне сплетением заколдованных символов, замыкающих ходы... Руки, белые пальчики, волосы — о, разве это просто руки и волосы?!.

Сейчас я подхожу к своему жилищу... Какая-то девочка бросила мяч и не может отвести глаз от моего безупречного костюма... Вот и моя комната... Мои детские портреты... Букварь, который вечно лежит у меня на столе... Я сажусь около будничной кошки... Проходит час, может быть, два... Вдруг звонок: резкий, телефонный... Подхожу... Ее голос... Первый раз я слышу ее голос по телефону. О чем она говорит?.. Я ничего не понимаю... Но я слышу только оторванный от ее плоти голос, голос, существующий сам по себе, неиссякаемый, мистический, полный внутренних бездн и страхов... Почему он так уводит меня?.. И куда?.. Куда?! Опять, опять она говорит... Как чувствуется пропасть пространства... Между кем: ею и мною? Или мною и знаком?!. Куда этот голос уводит меня?.. Все дальше и дальше, с каждым звуком, с каждым дрожанием — туда, туда... Как будто он удаляется... Я бросил трубку, прерывая. Итак, теперь все ясно: пора.

— Наташа спасла! — крикнул я в одинокие окна комнаты.

Вышел на улицу... Разумеется — как я ждал этого! — она умерла. А со мной говорил ее голос, блуждающий по миру после ее смерти...

Странное, но определенное состояние родилось в моей душе... Все пропало... Мир выкинут из моего существования... Я совсем не думаю о Наташе... Я думаю только о себе и иду по состоянию, родившемуся от голоса... Наконец-то, наконец-то... Но что наконец-то?.. Я просто иду... По мостовой... По троллейбусу... Дома и люди не мешают мне... О моя жизнь, о мой мир, почему вы раньше не были такими одинокими?

Я вхожу в метро. Как хорошо в колыбели смерти — в колыбели моих мыслей — идти вперед... Мое состояние ведет меня сквозь хитроумную сетку реальности... Вот я у края пропасти, на платформе... Ясно и чисто в душе моей и ничего нет... Я шагаю... туда, в пустоту...

..............................................................................................................................................

..............................................................................................................................................

..............................................................................................................................................

А вот теперь я могу продолжить мой рассказ. Если не считать промежутка пустоты, это было как переход в другую комнату, находившуюся внутри меня. Правда, немного подавленно и странно, точно первый свет бьет в глаза родившемуся ребенку... И все-таки до болезненности другое по сравнению с тем, в земном мире... Единственно хорошо, что пока бьется и существует мое родное истерическое «я»... Чужие мысли светятся, преломляются, играют своим бытием, уходящим друг в друга... Как оживленные лучи света... Их много, этих мыслей умерших людей... Я «вижу» их не чувственно, а своим сознанием; представьте себе, что чьи-то мысли светятся, но не для глаз, а для ваших мыслей или для вашего «я»...

Видны какие-то мрачные сгустки тревожащей однозначности... Это бессмысленный хаос человеческой памяти, темный, как грозовая тяжелая туча, плывет мимо моей души... Теперь-то я могу сказать вам все. Здесь нечего искать разгадки мира или общения с Богом. Здесь все так же глухо заколочено, как и в земном мире. И та же странная иррациональная воля, только еще более оголенная, ведет вас к концу... Нет милых частностей, запаха цветов, плеска воды... Все обнажено и подчинено всеобщему. Я еще могу продолжать мой рассказ, но скоро наступит и мой черед... Так же, как на земле постепенно распадается на части и растворяется в окружающем наш труп, так же и здесь распадается душа. Разваливается, как гниющий череп... Память, воображение, мышление, воля... Взятые по отдельности, они не представляют духовной жизни, так же как оторванные куски тела только напоминают о некогда жившем человеке... А нас уже нет... Хе-хе... Сейчас со стороны мне даже интересно наблюдать, как распадается человеческая душа... Как будто присутствуешь при конце света... А скоро наступит и моя гибель, ибо, разделенный, я потеряю себя...

Мне тут жутко... Когда же наконец это произойдет со мной?.. Как странна мне теперь наша бьющая мимо цели земная жизнь... С ее заботами, вызовом и пригвождением к ненужному.

...Но одна все-таки тоска, как дальний отзвук земного мира, опять гложет мою душу... Моя любовь, ирреальная, таинственная... Ведь что-нибудь она значила? Я уже говорил, что и по-человечески, с верой в победу добра, любил Наташу... Но там, на земле, любовь как вид смерти заглушала все... Теперь же, когда факт гибели налицо и все окончательно ясно, здесь — на краю этой будущей бездны — я взываю к Богу, к добру и к моей любви... Наташа, Наташенька, там я никогда не верил в благое, потому что где-то в глубине все смеялось у меня над этой верой, но я верил в тебя, потому что ты... была передо мною и ты мне заменила Бога и добро... Приди, приди сюда, чтобы свершилось чудо и я, озаренный тобою, понял, что все хорошо, все нужно, даже этот крутящийся вихрь уничтожения... Ведь на земле ты никогда не обижала меня, даже в мыслях... Приди, спаси...

Ха-ха-ха!.. Даже здесь, в загробном мире, есть экстаз, момент веры. А сейчас мне все тяжело и противно. Я не знаю, сколько времени прошло на земле, тут другие единицы существования... Но вот блеснул маленький огонек — это пришла сюда Наташа. И как быстро, как чудовищно быстро она распадается. Я еще жив, и даже записки вам диктую, копошусь, а она уже распадается. И даже меня не нашла... Мечется... В сутолоке сознаний-то разве найдешь... Я было вначале пискнул: Наташа... И дрожь по душонке слегка пробежала... Но очень быстро она распадается... Я даже не успею узнать, отчего она умерла: от рака, гипертонии или непроходимости кишок. И как, с кем прожила жизнь...

Скоро и мне конец. Вот когда эти записки оборвутся, так мне конец и будет.

Что же, что еще при жизни так влекло меня к смерти? Почему здесь, за чертой, так все обнажено и реально-метафизично, почему здесь нет теорий, систем, диссертаций, которые порывались бы все объяснить?!

Ах, как страстно верили некоторые из нас, юные, что за гробом нас ждет разгадка жизни... А мне теперь не то что эта, но и земная жизнь еще глуше и непонятней... Ухожу... Гибну... Не узнав ничего из всего, что жгло на земле, ничего о мучившем меня стремлении к смерти. Я не отказался бы от него даже сейчас, начав вторую земную жизнь, ибо в этом стремлении, особенно в форме любви, была заложена возможность выхода за пределы. Но что запредельно этому миру?

Наша земная жизнь? Наши клозеты?

Или, может быть, здесь нет потустороннего? Здесь все реально, как в яме?.. За что же тогда меня мучила на земле эта мистическая любовь-смерть? Где то, к чему она стремилась?

Теперь я, кажется, понимаю, что искать истинно потустороннее надо не по ту сторону жизни, а по ту сторону человеческого сознания... И то, что я принимал за стремление к смерти, может быть, было стремлением к новой, наверное, навеки недоступной сфере, существующей или несуществующей где-то в стороне от обычного течения человеческой судьбы.

Какая же сила создала меня?.. Почему во мне она казалась моей, а по результатам — не моя, а чужая?

Что же в нас вечно? Не ум — ум ограничен; не душа, не индивидуальность — они слишком ничтожны для этого. Но что? Что? Неужели?!. Нет, не может быть. Весь ужас в том, что в течение жизни я не открыл в себе то, что в нас действительно вечно, не увидел его, не познал, не соединился с ним! Пусть оно скрыто в нас, почти непознаваемо, зачеловечно, но оно должно быть...

Прощайте... Мне — конец... Ненавижу... Сумма углов треугольника равна ста восьмидесяти градусам... Производная от sin х равна cos х...